День был страшный; воскресный. Утром полюбившаяся как панацея лень обернулась тревогой, ей отчасти и обусловленной, долго меня не отпускавшей, зной и духота перемежались скупым, не приносившим облегчения дождиком, который начинал капать, оставляя на пыльных тротуарах интересные своей непохожестью, хаотичностью крапинки, но прекращался, стоило ветерку отогнать забредшую тучу. Летняя пора, когда произошло все то, что – вроде водяного знака – составило таинственный подтекст этого рассказа, отличалась в тот год резким нравом, преобладающей чертой которого была какая-то необратимая сухость, свойственная, говорят, в летний период вообще-то щедрому югу. Вернувшись в середине июня из Западной Сибири, я нашел Москву околдованной этим зноем, этим безветрием и сухостью до такой степени, что по прошествии недели приписал ее жителям и даже природе способность предаваться самым оазисным и бурливым грезам. Сам я как существо менее всего поддающееся гипнозу обаяния погоды устоял под натиском будто бы ласковых лучей и старался относиться к бытию сограждан как можно снисходительнее, в качестве оправдывающей меня причины допустив возможность наблюдать за особенностями их поведения с гипотетической точки зрения моих будущих писательских надобностей.
Пружиной, приведшей в действие механизм этой истории, стало, думать надо, посетившее меня утром беспокойство, тревога, под знаком которой прошел незабываемый день, когда, проснувшись, я сперва очутился на залитой солнцем кухне… Хотя самонадеянность не мой конек, в испытываемых мной эмоциях я не вижу ничего, кроме горючего